В Мясницком полицейском доме Маяковский встретил своего первого наставника по начальному периоду нелегальной деятельности, уже знакомого нам большевика Владимира Ильича Вегера, или «Поволжца», который также был арестован по делу о побеге политкаторжанок.
«Вскоре после того как Маяковский попал в тюрьму, его выбрали старостой тюрьмы,
— рассказывал в своих воспоминаниях Вегер.
— О его кандидатуре сначала была договоренность среди немногих. В тюрьме сидели не только большевики. Большевики должны были поставить старостой своего надежного товарища. Кандидатура Маяковского была одобрена мной, как членом МК».
Как староста, Маяковский распространял свои «полномочия» на связи с волей, на поведение заключенных на допросах, пытался даже проникать на кухню, чтобы следить за приготовлением пищи. Для поддержания физических сил они с Вегером во время прогулок занимались французской борьбой.
Побеждал всегда младший, что больше поднимало его репутацию.
26 июля выносится постановление о продлении срока ареста:
«1909 года, июля 26 дня, я, отдельного корпуса жандармов ротмистр Озеровский, ввиду полученного уведомления директора Департамента полиции, изложенного в телеграмме от 25 сего июля за № 1842, на имя московского градоначальника, о том, что его высокопревосходительство министр внутренних дел, на основании примечания к ст<атье> Положения о государственной охране, разрешил продлить срок содержания под стражей находящемуся под арестом в Мясницком полицейском доме Владимиру Владимирову Маяковскому, впредь до разрешения вопроса о высылке его»…
К 1 августа было подготовлен рапорт московского градоначальника министру внутренних дел о побеге политкаторжанок и поимке организаторов побега. Далее следовал перечень бежавших и лиц, подготовлявших побег и способствовавших ему и арестованных. Под номером 6 значился «воспитанник Строгановского училища Владимир Владимиров Маяковский». Все они подлежали осуждению военно-окружным судом по законам военного времени.
Все это было чрезвычайно серьёзно. Провозглашенный Столыпиным курс - «справедливо и твердо охранять порядок» - исполнялся неукоснительно. Заблуждение, что распространявшуюся по стране крамолу можно ликвидировать в одночасье, как в свое время быстро было сделано с «Землей и волей», пришлось оставить. На смену малоэффективным военным судам в ходе столыпинских реформ пришли военно-полевые, которые рассматривали дела о преступлениях в течение двух дней, а приговор исполняли в течение суток после его объявления.
Но не только жесточайшее усиление репрессий способствовало спаду революционных настроений. Новые люди, молодые офицеры-выпускники кадетских и юнкерских училищ, в Отдельном корпусе жандармов и охранных отделениях заметно изменили тактику, приняв линию на разложение подполья изнутри. События Первой русской революции определили особую роль охранных отделений, которые подчинялись частью Департаменту полиции, а частью Отдельному жандармскому корпусу.
Это двойное подчинение порождало множество конфликтов. Нужно было унифицировать систему, поднять статус полицейских, обеспечить их материально, повысить образовательный уровень, внедрить правовой императив в сознание нижних чинов. Предыдущий начальник Московского охранного отделения, глава Особого отдела Департамента полиции Российской империи Сергей Васильевич Зубатов, в далекой молодости нигилист, отчисленный из гимназии за неблагонадежность и связи с народовольцами, сам подследственный Охранного отделения, сумел поставить внутреннюю агентуру на редкую высоту. Осведомлённость отделения о намерениях и состоянии противников режима была изумительна. Оппозиционные партии, особенно партии эсеров и социал-демократов, были нашпигованы секретными сотрудниками Департамента полиции, из-за чего революционное движение несло тяжелые потери. Имя Зубатова сделалось ненавистным в революционных кругах, а его система получила название «зубатовщина». Заниматься в Москве революционной работой в партиях считалось безнадёжным делом.
Вторую столицу считали «гнездом провокаций». Известно, что в период с июня 1907 по ноябрь 1910 года Московский городской и окружной комитеты РСДРП подвергались разгрому 11 раз, и при этом руководство Департамента полиции постоянно требовало совершенствовать наружное наблюдение и агентуру.
Одна из известных исследователей истории политического сыска в дореволюционной России, специалист Государственного архива Российской Федерации доктор исторических наук Зинаида Ивановна Перегудова считает, что Московское охранное отделение по сравнению с другими, было намного более деятельным. Во многом это определялось кадровым составом сотрудников, той методикой, по которой они действовали. У них была собственная, основанная на опыте и профессионализме, «школа». Зубатов, кстати, был случаем уникальным: ни до него, ни после в политическом розыске России охранное отделение не возглавлял гражданский полицейский чиновник.
«Зная отлично революционную среду с её вождями, из которых многие получали от него субсидии за освещение работы своих же сотоварищей, он знал цену всяким «идейностям», знал и то, каким оружием надо бить этих спасителей России всяких видов и оттенков»,
-
рассказывал о шефе московской охранки
бывший начальник императорской охраны генерал-майор
Отдельного корпуса жандармов Александр Иванович Спиридович.
В фондах Московского и Петербургского охранных отделений сохранилось около 20 тысяч дневников наружного наблюдения за революционерами, государственными и общественными деятелями, отдельно за вокзалами, театрами, посольствами. Московское располагало колоссальной картотекой, насчитывавшей свыше 300 тысяч досье на лиц, попавших в поле зрения полиции. Во время пожара в марте 1917-го, организованного, по-видимому, бывшими сотрудниками или боявшимися разоблачения агентами, многое сгорело, но часть их все же дошла до наших дней.
Внедрение осведомителей в партийную среду, провокации, кнут и пряник для задерживаемых, создание мнимых легальных рабочих организаций– все это как раз характерно и для той обстановки, в какой оказался Маяковский до и после ареста.
Относительно Владимира из названного документа градоначальника Адрианова явствовало, что Маяковского не привлекли в качестве обвиняемого, но все равно продолжали держать под арестом. Неспешность охранки по отношению к нему объяснялась также надеждой на «переосмысление» поведения задержанного: дескать, стоит ли тратить здоровье, рисковать благополучием близких и даже самой жизнью ради утопических представлений о будущем, когда, обладая несомненным талантом к живописи и стихосложению, можно достичь реальных успехов в творчестве, принести пользу отечеству и семье.
Одновременно с созданием яркой картины жизни на воле весьма мрачно расписывался кошмар, которые ожидал его в Нарымском крае в том случае, если он проигнорирует добрые советы. Наверняка о том ему не раз рассказывали при вызовах из камеры-одиночки, да и сам Маяковский не мог не знать о судьбах других арестованных подпольщиков.
И после Зубатова, когда того вследствие интриг и внутренней борьбы в ведомстве устранили из Московского охранного отделения, практика собеседований с арестованными, казавшимися перспективными для следствия, продолжалась. Маяковский отнюдь не был исключением. Это были даже не допросы, а беседы за стаканом чая о «неправильности» путей, по которым идут революционеры, в деликатной форме делались предложения помогать правительству в борьбе за стабильность и порядок в государстве. И надо признать, некоторые нередко сбивались на такого рода предложения, и если не шли на прямое сотрудничество, то и оставляли работу в партии. Можно даже высказать парадоксальное предположение, что те беседы жандармских офицеров в Бутырке в известной мере способствовали развитию и укреплению намерений Маяковского в дальнейшем посвятить революции своё художественное и литературное творчество.
7 августа Владимиру вручили повестку, что 9 сентября состоится суд. Но судить его будут не за участие в организации побега 13 каторжанок, а за причастность к делу о нелегальной типографии РСДРП.
В автобиографии «Я сам» об этом он сказал так:
«Сидеть не хотел. Скандалил. Переводили из части в часть – Басманная, Мещанская, Мясницкая и т.д. – и наконец – Бутырки»…
Своим вызывающим поведением Маяковский, часто вступая в перебранки с тюремщиками, сильно досаждал надзирателям и следователям.
17 августа смотритель полицейского дома Серов доносил в охранное отделение:
«Содержащийся под стражею при вверенном мне полицейском доме… Владимир Владимиров Маяковский своим поведением возмущает политических заключённых к неповиновению чинам полицейского дома, настойчиво требует от часового служителя свободного входа во все камеры, называя себя старостой арестованных: при выпуске его из камеры в клозет или умываться к крану не входит более получаса в камеру, прохаживается по коридору. На все мои просьбы относительно порядка Маяковский не обращает внимания…
16 сего августа в 7 часов вечера был выпущен из камеры в клозет, он стал прохаживаться по коридору, подходя к другим камерам и требуя от часового таковые отворить. На просьбы часового войти в камеру – отказался, посему часовой, дабы дать возможность выпустить других поодиночке в клозет, стал убедительно просить его войти в камеру.«Товарищи, старосту холуй гонит в камеру», чем возмутил всех арестованных, кои, в свою очередь, стали шуметь.
Маяковский, обозвав часового «холуем», стал кричать по коридору, дабы слышали все арестованные, выражаясь:
Сообщая об этом Охранному отделению, покорнейше прошу не отказать сделать распоряжение о переводе Маяковского в другое место заключения, при этом присовокупляю, что он и был ко мне переведён из Басманного полицейского дома за возмущение».
На этом документе – резолюция начальства:
«17/VIII. Перевести в Пересыльную тюрьму в одиночную камеру…».
18 августа Маяковского перевели в Центральную пересыльную тюрьму, находившуюся в Бутырках и славившуюся своим строгим режимом. Старейшая и наиболее известная из тюрем России она как бы связывала эпохи; через неё ежегодно проходило порядка 30 тысяч человек. Здесь содержались и административные политические заключенные до их отправки к месту ссылки. Без преувеличения, по ее сидельцам lможно изучать историю страны. Частью такой истории стал и Владимир Маяковский.
На фото: Бутырская тюрьма
Его определили в камеру № 103 на втором этаже. В печати публикуются фотографии этой одиночки, но была ли она в реальности именно местом пребывания Маяковского, сегодня никто определенно подтвердить не сможет: нумерация камер за прошедшие сто лет менялась неоднократно.
«Камера,
- рассказывает один из биографов Маяковского
писатель Дмитрий Быков (*признан иноагентом) в книге «Тринадцатый апостол»,
— шесть шагов в диагонали. Откидной стол, откидная койка. Табуретка. Параша. В шесть утра свисток, подъем, уборка. Приходит уголовник, выносит парашу. В дверную форточку подают хлеб, через двадцать минут кипяток, в одиннадцать часов водянистые щи, иногда с куском мяса, гречка или пшенка. По средам и пятницам — только постное: горох. В шесть жидкая каша и вечерняя поверка».
Если бы у Маяковского были в тюремной кассе так называемые «кормовые деньги», он мог бы как дворянин получать «улучшенный обед». Но денег не было. В архиве Бутырской тюрьмы найдена раскладка на тот самый «улучшенный обед». Судя по ней, в такие обеды входили мясные блюда на второе, а пища готовилась на масле.
На фото: Камера в бутырской тюрьме
«В семье всё внимание, все заботы были направлены на поддержку Володи. Ходили его навещать, нужно было добывать денег для передач»,
— вспоминает сестра Людмила.
Раз в две недели баня. Любое нарушение режима, любое громкое требование или выражение недовольства — карцер.
В период, когда Маяковский пребывал в заключении, большое тюремное начальство пеняло начальнику Бутырок:
«Осмотрев… одиночный корпус вверенной вам тюрьмы, я нашел, что он содержится невероятно грязно: в коридорах стены, покрытые масляной краской, забрызганы грязью; печи в камерах не промыты после давно бывшей побелки; в камерах в углах кучи грязи и мусора. Далее, в некоторых одиночных камерах у заключенных замечены отдельные листки бумаги, разные записки и прочее, что не должно быть допускаемо».
Сохранился документ, также свидетельствующий о других порядках:
«В Московское охранное отделение.
Содержащегося при Центральной пересылочной тюрьме политического заключённого дворянина Владимира Владимировича Маяковского
Прошение
Ввиду того, что у Охранного отделения нет и, конечно, не может быть никаких фактов, ни даже улик, указывающих на мою прикосновенность к деяниям, приписываемым мне Охранным отделением, что в моей полной неприкосновенности к приписываемому мне легко убедиться, проверивши факты, которые были приведены мною при допросе как доказательство моей невиновности, – покорнейше прошу вас рассмотреть моё дело и отпустить на свободу.
Прошу также Охранное отделение на время моего пребывания в Центральной пересыльной тюрьме разрешить мне общую прогулку.
Владимир Владимирович Маяковский.
24 августа 1909 г».
Как видим, Маяковского не только содержали в одиночной камере, но и лишили общих прогулок.
В Охранном отделении на прошении наложили резолюцию:
«31. VIII. Сообщить Маяковскому, что до окончания дела он освобождению не подлежит; просьбу об общих прогулках отклонить».
Для обитателей одиночек прогулка предусматривалась. Но не общая, с остальными заключенными, а под надзором - двадцать минут во внутреннем дворе.
Для Маяковского с его природной энергичной, деятельной натурой нахождение в ограниченном полутемном пространстве, без движения и общения с людьми были тяжелой пыткой.
Едва ли не каждый находившийся под стражей революционер первые месяцы проводил в одиночном заключении, подвергаясь интенсивной обработке» со стороны опытных сотрудников охранки. Лишь затем ему выносили приговор: в случае согласия сотрудничать – на волю, а при отказе - в Сибирь.
«Важнейшее для меня время. После трех лет теории и практики — бросился на беллетристику. Перечел все новейшее. Символисты — Белый, Бальмонт. Разобрала формальная новизна. Но было чуждо… Попробовал сам писать так же хорошо, но про другое. Оказалось, так же про другое — нельзя. Вышло ходульно и ревплаксиво… Исписал таким целую тетрадку. Спасибо надзирателям — при выходе отобрали. А то б еще напечатал!»
так он описал в своих воспоминаниях бутырский период.
Иронично оценивая свои первые стихотворные опыты, начатые в одиночке, тем не менее после революции Маяковский с помощью знакомых чекистов попытался отыскать в эту тетрадку. Исследователь Владимир Федорович Земсков, изучавший прошлое поэта, опубликовал найденное в прежнем Архиве революции требование, заполненное поэтом.
В фондах архива московской охранки поэт разыскивал:
«1) Наружное наблюдение и агентурные сведения Вл. Вл. Маяковского (парткличка „Константин“).
2) Отобранная при выходе тетрадка (рукопись) моих стихов».
Весной 1919 года, готовя сборник стихов, он решил сделать его «юбилейным», приуроченным к десятилетию творческой работы, а потому озаглавил «Всё сочинённое Владимиром Маяковским. 1909 - 1919» и сдвинул даты ряда стихотворений, считая началом своей поэтической деятельности именно это время.
«Все сочиненное…» было первым собранием сочинений Маяковского. А первое стихотворение, открывавшее содержание новой книги, - «Утро» датировалось не 1909-м, а 1912-м годом. Автор пошёл на это маленькое лукавство, по-видимому, чтобы сохранить «юбилейный» формат. Увы, тюремная тетрадь со стихами в архивах не сохранилась; что из тюремного поэтического наследия туда вошло, сказать трудно.
Поэт не любил вспоминать свое заключение. Позже он никогда не касался своей партийной работы, почти не упоминал об отсидках в тюрьме, о деятельности своей как агитатора. Как выражался впоследствии, «не желал размазывать манную кашу по мелкой тарелке». Цифру же 103 – номер той одиночной камеры - терпеть не мог, что обязательно приводило, например, к смене гостиничного номера.
Рассказывают, что много лет спустя однажды в театре, увидев на номерке эти три знака, вернулся в гардероб и попросил перевесить пальто на другой номер.
Вместе с тем в заключении появилась возможность заняться чтением:
«Перечел все новейшее». Открыл для себя Гегеля и Фейербаха. Любил читать вслух – Некрасова - «Железную дорогу» и «Кому на Руси жить хорошо», читал вслух так же, как и дома, вслушиваясь в звучание каждого слова».
Между прочим, когда в камеру ему пришли объявлять об освобождении, он читал Льва Толстого:
«Так и не знаю, чем там у них, у Карениных, кончилось»,
- сообщил он в автобиографии.
А «Анну Каренину», по правде говоря, так и не дочитал – настолько тяжело ему было возвращаться в мыслях к тюремному быту.
Оправдать арестанта было нельзя. Но и осудить шестнадцатилетнего юношу не хватало решимости и, главное, прямых улик. Как ни старалась охранка, добыть для суда хоть сколько-то убедительные доказательства о причастности к «грабителям-анархистам» и о продолжении им нелегальной работы, не удавалось. По ведомственным циркулярам и инструкциям, оперативные сведения о результатах наружного наблюдения и агентурные данные в суд не отправлялись, а дознаватели были обязаны действовать в рамках существовавшего законодательства. И в то же время очень уж были свежи факты об участии в деле о тайной типографии и распространении зловредной литературы, оскорбительные высказывания о власти. Одного этого казалось достаточно, чтобы запрятать непокорного молодого человека куда-нибудь в тайгу или болота…
Так что угроза ссылки в Нарым не проходила и Александра Алексеевна хлопотала, подавала прошение московскому градоначальнику с просьбой отдать ее сына на поруки, не высылая из пределов Москвы, ссылалась на заслуги покойного мужа, «беззаветно и безупречно прослужившего 24 года», бедственное семейное положение, на возможность лишения пособия, если арест сына продлится.
В тюрьме Маяковский сильно переменился. Казалось, что он сразу вырос на несколько лет. При свиданиях c матерью и сестрами Владимир выглядел похудевшим, бледным, но старался ничем не выдать, как ему тяжело.
Он написал несколько прошений в инстанции с требованием освободить его как непричастного к организации побега из Новинской тюрьмы. Александра Алексеевна ездила в Петербург в Департамент полиции МВД. Но все тщетно, дело его принимало весьма серьезный оборот.
В просьбе матери отказали и сообщили, что до окончательного «выяснения обстоятельств дела хлопотать нечего».
И все-таки в отношении Маяковского начальник московской охранки подполковник фон Коттен вынужден был рапортовать в Департамент полиции МВД:
«…никаких других данных, которые подтверждали бы причастность дворянина Владимира Владимирова Маяковского… к делу побега 13 каторжанок из Московской женской тюрьмы в ночь на 1 июля сего года, помимо данных, изложенных в представлении моем на имя г. министра внутренних дел от 29 сентября сего года за № 11266, в моем распоряжении не имеется».
(Сам Михаил Фридрихович фон Коттен, державший у себя в кабинете в Гнездниковском переулке портрет Зубатова, по происхождению русский швед, впоследствии, переживший покушения эсеров и дослужившийся до генеральского чина, в дни Февральской революции 1917 года был убит толпой революционных солдат и матросов в Гельсингфорсе).
Возможно, здесь желательно сделать небольшое отступление и сослаться на воспоминания другого видного полицейского деятеля, Владимира Федоровича Джунковского. Признавая необходимость агентурной работы среди революционеров, Джунковский, бывший в Москве в 1905 - 1913 годах сначала «исправляющим должность губернатора», а затем и главой региона, тем не менее пытался поставить охранное отделение в определённые законные рамки и не скрывал к нему своего негативного отношения, за что имел весьма напряженные отношения с руководством тогдашнего Отдельного корпуса жандармов. Был категорически против военно-полевых судов, протестовал против казней по их приговорам.
В итоге экзекуциями в Московской губернии ведал градоначальник, а Джунковский делал все, чтобы не быть к этому причастным. В 1913 году указом царя он был назначен товарищем министра внутренних дел и командующим Отдельным корпусом жандармов. И в этом генерал преуспел. Возглавив жандармов, он реформировал всю службу политического сыска, упразднил охранные отделения во всех городах Российской империи, кроме Москвы, Санкт-Петербурга и Варшавы, запретил институт секретных сотрудников в армии и на флоте, уволил большое количество жандармских офицеров и нажил себе немало врагов.
Джунковский считал, что побег из «Новинки», как и раскрытие типографии в Ново-Чухновском переулке, были… провокацией руководства охранного отделения, в частности подполковника фон Коттена, чтобы, задержав революционеров, получить очередные звания и награды. Версия эта, однако, за более чем сотню лет никаких документальных подтверждений не нашла, хотя и фигурирует в некоторых исторических работах.
…О Маяковском иных, кроме сведений от агентов наружного наблюдения о связи между основной группой и арестованными не было, то градоначальнику генерал-майору Адрианову доложили, что «ввиду безрезультатности обысков и отсутствия достаточных улик, все упомянутые лица, по выяснении их легальности, были из-под стражи освобождены».
Дело Маяковского было прекращено. 8 января 1910 года Охранное отделение сообщило в Бутырскую тюрьму о распоряжении министра внутренних дел переписку о Маяковском прекратить, «освободив его немедленно из-под стражи».
Когда, наконец, Александра Алексеевна получила на свое прошение отрицательный ответ, Маяковский в тот же день был уже на свободе.
«Вышел взбудораженный. Те, кого я прочел, — так называемые великие. Но до чего же нетрудно писать лучше их. У меня уже и сейчас правильное отношение к миру. Только нужен опыт в искусстве. Где взять? Я неуч. Я должен пройти серьезную школу. А я вышиблен даже из гимназии, даже и из Строгановского. Если остаться в партии — надо стать нелегальным. Нелегальным, казалось мне, не научишься. Разве революция не потребует от меня серьезной школы?..
«Если остаться в партии,— пишет он,
- надо стать нелегальным. Нелегальным, казалось мне, не научишься... Марксистский метод. Но не в детские ли руки попало это оружие? Легко орудовать им, если имеешь дело только с мыслью своих. А что при встрече с врагами?.. Хорошо другим партийцам. У них еще и университет. А высшую школу - я еще не знал, что это такое - я тогда уважал!»
Стихотворные опыты, в том числе начатые в тюрьме, показались ему неудачными. Очевидно, профессия художника казалась Маяковскому более реальной, достижимой:
«Я прервал партийную работу. Я сел учиться»... «Хочу делать социалистическое искусство».
Охранка больше не беспокоила Маяковского, он отошел от революционного движения. Но эхо прошлого, ярлык «неблагонадежного» к нему был приклеен прочно. Известны по крайней мере две справки, выданные Охранным отделением о неблагонадежности Маяковского - первый раз в связи с подачей заявления в Высшее художественное училище при императорской Академии художеств о допущении к конкурсному экзамену, второй — в связи с запросом гродненского губернатора о политической благонадежности гастролировавших в 1913 году московских футуристов.
Да и новые люди, окружавшие его, были иными — все это привело к тому, что никаких контактов Владимир с товарищами по партии не поддерживал и некоторые из них, по словам Владимира Ильича Вегера-«Поволжца», назвали Маяковского «дезертиром», а его уход «предательством». Но в целом большинство знавших «товарища Константина» отнеслись к тому с пониманием. Подобный надлом романтического бунтаря, реальная угроза для его энергичной натуры вновь оказаться в томительном одиночном застенке или ссылке не были редкими для многих членов РСДРП.
Бесспорно, связь с футуристами значительно усложнила его творческий путь. Но как бы то ни было, опыт революционной работы, аресты, тюрьма закалили волю. 1906 — 1909 годы стали годами, когда формировались мировоззрение и характер будущего поэта, стали временем осознания им своего призвания. Именно то бурное время между двух революций, когда социальные потрясения достигли своей кульминации, а затем спада, определили «правильное отношение к миру», о котором поэт сказал в автобиографии. И что бы о нем ни говорили, как бы некоторые современные критики ни искали изъяны в его личности и противоречия в непростой творческой судьбе, безусловно, он был самым яростным, мощным и одухотворённым певцом революции.
«Революцией мобилизованный и призванный» он в своём признании массами был убежден и бесстрашно обращался в далёкое будущее:
Слушайте,
товарищи потомки,
агитатора,
горлана-главаря.
Заглуша
поэзии потоки,
я шагну
через лирические томики,
как живой
с живыми говоря.
Я к вам приду
в коммунистическое далеко́
не так,
как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет
через хребты веков
и через головы
поэтов и правительств.
Мой стих
трудом
громаду лет прорвет
и явится
весомо,
грубо,
зримо,
как в наши дни
вошел водопровод,
сработанный
еще рабами Рима.
Явившись
в Це Ка Ка
идущих
светлых лет,
над бандой
поэтических
рвачей и выжиг
я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов
моих
партийных книжек.»…
(«Во весь голос»).
***
19 июля 2023 года Владимиру Маяковскому исполняется 130 лет.
Вячеслав Тарбеев,
советник директора Государственного архива Российской Федерации
Это демонстрационная версия модуля
Скачать полную версию модуля можно на сайте Joomla School
12 мая 2024 года отделение Российского исторического общества в Республике Марий Эл, действующее на базе Государственного архива Республики Марий Эл, приняло активное участие в организации работы праздничной площадки в рамках проведения традиционной Пасхальной ярмарки в Царевококшайском Кремле Йошкар-Олы.